Автор: Вера Белова
15 Января 2018
Принято считать, что каждая история должна завершаться хорошо, вселяя надежду на светлое будущее и подкрепляя уверенность в том, что в финале добро обязательно победит зло. Антон Павлович Чехов пошел по другому, более честному пути и создал произведение, лишенное всякой веры в лучшее, но от этого не менее жизненное и запоминающееся. Миром правит любовь, не испытывая ее, человек становится опустошенным, постепенно теряя желание находиться здесь и сейчас. Судьба может подбросить спасательный круг, но душевные, а с ними и физические силы истощены, и идея начать все сначала уже не прельщает. Обеспеченная публика, праздно проводящая свой досуг за играми и пересудами, отнюдь не та среда, которая нужна интеллигентному и временами порядочному человеку. То, что принимается за способ иногда вырваться из обыденности, заглушив непрестанную тоску, еще больше погружает в омут безысходности. Угрызения совести, состарившуюся раньше времени душу, беспросветность бытия не освобождают даже открывшиеся перспективы изменить действительность, перелистнуть страницу с множеством помарок и продолжить личный путь с учетом совершенных ошибок. В какой-то степени поступок главного героя можно оправдать, в подобном исходе тоже есть выход...
Самый подходящий эпитет для спектакля "Иванов" - сильный, таким определением обменивались зрители в антракте и после завершения пьесы, взглянув в глаза друг другу и понимая состояние без лишних слов. Пронзительные, будоражащие эмоции, сопереживание тому, каким непростым бывает устройство человеческой сущности, желание пригласить мастера и наладить этот механизм со всеми его винтиками и шестеренками, повернуть вспять время или вдохнуть жизнь в угасающую семью - такого рода мысли посещают на протяжении всей драматической постановки. Звон пощечины, адресованной молодому земскому врачу, смятение и дрожь в голосах тех, кого напрямую коснулась болезнь Анны, источающая аромат закуска, вода, стекающая по лицу Иванова в финальной сцене - реальность происходящего не вызывает сомнений. Этот спектакль также можно назвать исцеляющим и терапевтическим. Испытывая сострадание к героям драмы, полностью прочувствовав всю безотрадность существования этих людей, возникает желание несколько иначе посмотреть на окружающую реальность.
Можно долго говорить о том, насколько продуманы и сложны для монтажа декорации, подобраны соответствующие определенной эпохе костюмы, сыграны самые разнохарактерные и эмоционально насыщенные партии - все элементы пьесы собраны воедино на самом высоком уровне. Но одной из важнейших характеристик спектакля является послевкусие - то, что остается спустя какое-то время после посещения театра. В данном случае горечь сменяется чистым источником, из которого вновь можно черпать живительную энергию для ближайших свершений. С каждым приобщением к классическим постановкам "Ведогонь-театра" появляется все большее чувство благодарности за возможность погрузиться в многогранный мир произведений предшествующих веков и сопричастность к безграничной сфере театрального искусства.
Автор: Вера Эвери
3 Февраля 2017
Может ли человек слабый, лишенный внутренней опоры, оставаться порядочным? Раньше я не пасовала перед таким вопросом: не всем же добрым и умным быть сильными. Сейчас не тороплюсь с ответом – было время подумать, пока разворачивалось на сцене то, что я и в жизни видела – драма надломленного человека.
Из всех Чеховских пьес люблю одного «Иванова». За то, что он возвращает меня к давнему вопросу: слабость действительно делает человека подлецом или мне просто не повезло?
Не знаю, интересовало ли это Антона Палыча или он из врачебного любопытства изучал природу слабости: что это с мужиками – врожденный изъян или кишка тонка?
Вот человек: «воюет со злом, рукоплещет добру», за все хватается, всем увлекается, норовит мир переделать – старые истины ниспровергнуть, новые насадить. Да все с огоньком, с искоркой в глазах. И вдруг хоп, сдулся – растратил пыл, истощил нравственные силы, ощутил тоску и скуку и отдался на волю распущенных нервов. «Сделался брюзгой».
Вроде никакой беды с ним не стряслось. Послушать самого помещика Иванова, так не поймешь, с чего он Лазаря-то запел – где надорвался и что в конечном счете его убивает? Разлюбил жену, в хозяйстве запутался – реформы прахом пошли, устал от своих затей, растерял азарт – это все дело житейское, с кем не бывает? Неужто это и есть объяснение, отчего неглупый, незлой человек так развинтился, что долг забыл, совесть потерял и сам себе стал гадок? Умирающую от чахотки жену, которая только им и дышит, одну бросает, «с тоски» по соседям таскается, с соседской дочкой унылый роман заводит… – черт знает что! И еще жалуется, что совесть его мучит!
Это и правда трудно понять. И я, пожалуй, не поняла бы, когда б Иванова играл не Курочкин – любимец муз, а кто другой. Тут особое актерское дарование потребно – гибкое, энергичное. Умение быть то мягким, то бешеным, то чижиком петь, то вопить свирепо, чтобы за «нынешним» Ивановым-нытиком ощущался Иванов «прежний» – острослов, заводила, удалец, на кого женщины сами вешаются.
И Курочкин блестяще играет то невидимое событие, свершившееся до начала пьесы, ту ужасную перемену в нем: «Я стал раздражителен, вспыльчив, резок, мелочен до того, что не узнаю себя ...Никогда этого со мною раньше не было».
Да что же этих «ивановых» ломает? В том-то и дело, что «ничего такого». Страдания героя не сводятся к конкретным ошибкам и провалам – разорению, неудачной женитьбе, безденежью – дело не в них. А в том, что мировоззрение изменилось. Открылась несостоятельность убеждений, поступки предстали в ином свете, вчерашние любови и верования ушли, прихватив с собой уверенность. А теперь что? – «ни смысла», «ни цели», одно порывание к ним. А будет ли новая вера, новая страсть?
Нет, сначала-то ему нравились и дамы, и выборы, и благородные цели – он с ними носился, защищал их, претворял в жизнь. А потом изжил. Исчерпал, разочаровался. Прежние ценности увяли, он от них отрекся – «готов уж отрицать» все, что вчера превозносил. На самом деле он просто шарахается от одного жизненного шаблона к другому: жить «иначе» – жить «как все»; все отвергать – со всем соглашаться. Главная драма у него в перемене восприятии жизни. Жить иль не жить…
Не Гамлет конечно – мелковат. Автор, чуть только персонаж примет драматическую позу, заговорит с сильным одушевлением или мукой – сейчас его с котурнов долой – в комедию, фарс, водевиль, шутов в пьесе ей-ей хватает.
Иванов «обыкновеннейший», по выражению Чехова, человек – натура возбудимая, горячая, прямая, и в то же время рыхлая, склонная к выгоранию, отягощенная чувством вины «за все». Их у нас тьмы – этих хмурых «ивановых», переживших «возбуждение» и «утомление», и поступивших в разряд «надломленных».
Сам Иванов не знает, почему хандрит: «Я не в силах понимать себя. Не понимаю ни людей, ни себя... сам же я не понимаю, что делается с моею душой...» Жене: «Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю». Он пробовал искать причину вовне. Не нашел: жизнь не наносила ему смертельного удара.
Кто ж тогда его нанес? Среда, соседи? О, тут в спектакле целая галерея их «пониманий» – и преотличная. Вот «нормальный человек» управляющий Иванова – Боркин, фейерверк «коммерческих» идей («даром, что голова маленькая») и пошл чудовищно. Для него Иванов – психопат, рохля – восьмидесяти рублей не имеет рабочим заплатить, а мог бы легко тыщ двадцать заиметь! Боркина играет великолепный неподражаемый Вячеслав Семеин.
Вот несостоявшаяся теща Иванова – скопидомка Зюзюшка Лебедева со своим «кружовенным» вареньем и ее гостьи – уездные дамы. Эти тоже «все понимают» и с полной убежденностью судят о несбывшихся низменных расчетах Иванова-жениха: «На жидовке нарвался, съел гриб, а теперь к Зюзюшкиным сундукам подбирается». Таково «общественное мнение», о котором Зюзюшкин муж говорит Иванову: «Ты и убийца, и кровопийца, и грабитель, и изменник...»
Но нет, драма Иванова не сводится к разрастанию сплетни, жертвой которой он в конце концов падает. Непонимание Иванова зюзюшками – обычно, другого и ждать нечего. Не они решают судьбу героя, а те кто как он, враждебны обывательской трясине – жена Сарра, невеста Саша, врач жены Львов.
Сарра, порвавшая ради «возбужденного» Иванова со своей верой, с семьей, понимать его сплин не хочет. Но застукав мужа с дочкой Лебедевых Сашей, она «понимает все» – упрощенно, мелко, и с яростью обманутой жены твердит: «Теперь я тебя понимаю. Теперь все понятно».
Саша тоже убеждена, что одна его понимает: «Ваше несчастие в том, что вы одиноки. Нужно, чтобы около вас был человек, которого бы вы любили и который вас понимал бы» – это она о себе, конечно. Саша не Иванова любит, а свою идею спасения несчастного.
В общем, беда. Жена способна любить только сильного Иванова, невеста – наоборот, только слабого. А настоящий – меняющийся и противоречивый – он никому не виден, не нужен. В несчастьях, которые он несет им – во многом повинны сами женщины, у обеих ложные представления о нем.
Еще хуже Львов (чрезвычайно убедительная актерская работа Алексея Ермакова) – малый искренний, но узкий и острый, как штык, эдакая «ходячая честность – безжалостная и бездарная». Львов обо всем судит предвзято: «Теперь мы отлично понимаем друг друга», – говорит он, увидев входящую к Иванову Сашу.
Сложного и меняющегося человека, в котором «слишком много колес, винтов и клапанов» он втискивает в категоричные определения: «Тартюф», «подлец».
Силен Чехов: Львов – это убийственный принцип, расчленяющий живого человека на мертвые истины.
У каждого из троих «честная упрямая натура» и «своя правда». Но ложно понимая запутавшегося Иванова, они запутывают его еще больше, и толкают к самоубийству – их иллюзии не прошибаемы, контакт невозможен. Остаться среди них, означает, невольно портить им жизнь и дальше.
Но убивают его не они. Он сам: «заговорил во мне прежний Иванов!». Я думаю, совесть его убила. Понимание, что можно жить или слабым, или порядочным. Или-или…